По поводу оперы "Дон-Кихот" Шаляпин писал Горькому 22 июня 1909 г.: "...два дня только были прекрасными. Это было здесь, в Париже,-- один раз у Массне, а другой у Анри Кэн (Henri Cain). Один из них (первый) играл мне музыку новой оперы, а другой читал мне либретто, им сделанное, и оба раза я плакал, как корова.
Это был Дон-Кихот, рыцарь печального образа. Да, именно печального образа и такой честный, такой святой, что даже смешной и потешный для всей этой сволочи, этой ржавчины, недостойной быть даже на его латах.
Либретто сделано чудесно, музыка (кажется) отличная, и если бог умудрит меня и на этот раз, то я думаю хорошо сыграть "тебя" и немножко "себя", мой дорогой Максимыч. О, Дон-Кихот Ламанчский, как он мил и дорог моему сердцу, как я его люблю" (Шаляпин. Т. 1. С. 331).
115. Амфитеатров -- Горькому
[Кави. Конец мая 1910 г.]
Дорогой Алексей Максимович.
Как живете? Давно от Вас вестей нет.
У нас все доброкачественно.
Был Семен Юшкевич. Познакомились. Понравился мне весьма. Читал свои две драматические штуки. "Miserere" {"Смилуйся" (лат.).} его произвело на меня впечатление глицериновой тянучки фразистой ненужности, но "Комедией брака" я был весьма восхищен. Это -- с целью, в цель и хорошо щелкнуто!1 Люблю я, грешный человек, видеть, когда писатель делает свое настоящее дело. Редкое зрелище в наш проклятый век! Так надоели эти стремления учеников учить, и декламация азбуки с таким выражением на лице и в таких тонах, точно она -- трагический монолог. Все эти "Анатэмы", "Светлые боги", "Miserere" и прочая якобы лирическая реторика. Написал человек свое еврейство так, как его видит и знает,-- вышло великолепно, ярко, сочно, красочно, даже в шаржах правдиво. А как напустил на сцену символов, которых он не чувствует, ибо неоткуда их почувствовать, вышло либретто для режиссерской работы, ловко потрафляющее на Станиславского и его декоративно-техническую мастерскую. Галлюцинация-то на сцене и пролог в эпилоге. Штучка-с!
Я сейчас совершил большое странствие, которым очень доволен, кроме русской его части, т. е. русских встреч. В этом отношении все сильнее было безнадежно грустно и жалостно. От парижской колонии я упорно прятался, но то, что видел даже в Брюсселе и Антверпене, это -- уже не столь люди, сколь механизмы, автоматы Декартовы, медленно свершающие путь свой к роковому околеванию. Может быть, туда и дорога, но жаль. Сердце болит.
Большой и хороший был у меня разговор с Федором Ивановичем. Он непременно в августе к Вам собирается, и я думаю, что приедет [нрзб], так как ему это сейчас уже морально необходимо2. Я там писал, что нашел его в очень хорошем настроении, но надо прибавить, что в настроении этом есть оттенок большого испуга. Парень вдруг как-то забоялся себя самого -- своей славы, своей публики, ожиданий, на него возлагаемых, и пр., потерял самоуверенность и рассмотрел большую ответственность. Конечно, все это появилось под впечатлением постоянных его горловых недомоганий, но представляется мне, во-первых, преувеличением, а во-вторых, совсем новым,
Скачать<<НазадСтраницыГлавнаяВперёд>>